Поэт, переводчик, незаурядный мыслитель, честный и благородный человек... Василий Андреевич Жуковский занимает особое место в литературе, культуре и истории нашего отечества. В день юбилея литератора добавим несколько штрихов к его портрету.
Портрет поэта В. А. Жуковского. Худ. О. А. Кипренский, 1816 г.
Василий Андреевич Жуковский занимает особое место в литературе, культуре и истории нашего отечества. Он известен как поэт и переводчик, как человек, обучавший русскому языку членов царской фамилии, как воспитатель будущего царя-освободителя, как незаурядный мыслитель своего времени, но, пожалуй, самое главное в нем – удивительная цельность натуры и чистота, даже нежность души. Он умел понимать чужое страдание, ценил дружбу, справедливость и честность, и потому не удивительно, что снискал себе уважение среди самых ярких представителей современной ему русской культуры. В день юбилея литератора добавим несколько штрихов к его портрету.
Страстный карамзинист
Портрет Н. М. Карамзина. Худ. А. Г. Венецианов, 1828 г.
«У меня в душе есть особенно хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего», - писал Жуковский. Николай Михайлович Карамзин был для Василия Андреевича авторитетом сразу в нескольких областях: как историк-просветитель, как талантливый литератор, как нравственный человек, чьи воззрения на жизнь являлись образцом гуманности, и просто как обладатель отзывчивой души. Жуковский дружил с Карамзиным на протяжении многих лет, но это не мешало ему смотреть на творчество товарища как бы со стороны, совершенно объективно давая ему высокую оценку: «Появление журнала, который Карамзин начал редактировать по возвращении из своего путешествия, произвело полный переворот в русском языке. Карамзин открыл тайны слова в прямом значении — ясности, изящества и точности». Полностью разделяя взгляды Карамзина на необходимость перемен в русской словесности, Жуковский с жаром берется за работу в «Вестнике Европы», и вместе они совершают разворот русской литературы в сторону читателя. Не зря говорят, что талантливо написанной «Историей государства Российского» зачитывались даже те, кто ранее историей вовсе не интересовался. Такой подход к подаче материала был близок Жуковскому. Прозу Карамзина он называл совершенной, и видел, как окончательно вызревший слог мастера в его поздних художественных произведениях повлек за собой переход от сентиментализма к все большей реалистичности.
Жуковский со временем совершил такой же путь (через возросшее писательское и поэтическое мастерство) от увлечения мистикой, сказочностью и романтизмом – к смене воззрений на роль писателя и значение литературы в целом. Усилия Карамзина и Жуковского не прошли даром. В произведениях более поздних авторов XIX века реализм стал проявляться всё ярче и в сюжетных линиях, и в чертах основных героев, в их речи, да и в самом стиле повествования. Постепенно русская литература стала не только отражать, но и задавать общественные настроения.
Обоих авторов привлекали события минувших дней, но манера изображения исторических событий у Карамзина и Жуковского несколько разнилась: Карамзин историю излагал увлекательно и красиво, находясь при этом в роли спокойного наблюдателя и комментатора событий (Пушкин называл его «первым историком и последним летописцем»), а Жуковский горячился, поучал и требовал извлечь из исторических событий важные уроки. Не случайно им была создана статья под названием «Польза истории для государей».
Восприняв от Карамзина его внесословный подход к изображению чувств и характеров героев в художественной литературе, Жуковский идет дальше и предлагает соблюдать этот принцип при решении социальных проблем. Так, его, человека, приближенного ко двору, волновал не просто вопрос справедливого царствования, а сама возможность без искажения довести благое намерение главы государства до исполнения. В дневниковых записях от 1 ноября 1827 года Жуковский с жаром рассуждает: «Самодержец, ты думаешь, что ты всемогущ! Нет! Ты в заблуждении. Ты властен только произнести слово повелительное, но произнеся его, ты предаешь его на волю твоих рабов, кои …искажают волю твою своим рабским повиновением и действуют вопреки благу цели твоей… А что, если к тому еще примешают страсть и корысть. Институции суть зерцало государя и подданных». Институции, по мнению Жуковского, есть «правила, утвержденные для всех», в них должны быть ясно выражены «голос и сила незыблемого закона». Только тогда эти четкие установления смогут называться «лампадой правления», когда верхи и низы будут в равной степени руководствоваться ими. Как и Карамзин, Жуковский ратовал за то, чтобы юридические, нравственные и человеческие законы стали общими для всех.
В переписке Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского обнаруживается их доброе и внимательное отношение друг к другу. Так, отвечая на письмо Жуковского о смерти матери, Карамзин с сочувствием пишет: «От глубины сердца изъявляю участие в вашей горести. Одно время утешит вас: а друзья могут только плакать с вами. Жалею искренно, что вы от нас далеко. Мы сострадаем и беспокоимся. Напишите хотя строчку. Бескорыстно желаем, чтобы вы поискали рассеяния в Москве: деревня представляет вам более мучительных воспоминаний. Нежно вас обнимаю. Жена моя чувствует одно со мною».
В период создания «Истории государства Российского» Карамзин благодаря Жуковскому близко сошелся с членами сообщества «Арзамас» и был очарован царящей в нем дружеской и духоподъемной атмосферой. В письмах из Петербурга он делится впечатлениями с женой: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы: вот истинная Русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом! Жаль, что они не в Москве или не в Арзамасе»; «Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее Арзамасцев: с ними бы жить и умереть».
Как известно, у арзамасцев были литературные прозвища, заимствованные из баллад Василия Андреевича: Жуковский – Светлана, Вяземский – Асмодей, Пушкин – Сверчок и т. д. Карамзин в своих письмах подхватывает эту игру: «Арзамасцы собираются и спрашивают друг у друга: где Светлана?.. Уста безмолвствуют: говорит только сердце, что Светлана едва ли светла душою в отсутствии. Шутки в сторону: напишите ко мне о вашем житье-бытье, расположении духа, замыслах»; «Искренно могу сказать, что всякое новое изящное произведение Светланы меня порадует».
Переписка Карамзина и Жуковского обнаруживает в их характерах много общего: искренние, открытые ко всему доброму, способные глубоко чувствовать, ратующие за справедливость, ценящие красоту душ человеческих, они сошлись в своих взглядах на жизнь и сохранили это единение на долгие годы.
«Геркулесовский подвиг»
В. А. Жуковский. Худ. К. П. Брюллов, 1838 г.
В. А. Жуковский является автором знаменитого утверждения, ставшего оправданием для тех творческих людей, которые берутся за переложение иностранной литературы на родной язык: «Переводчик в прозе – раб, переводчик в стихах – соперник». Действительно, проза требует максимально точной передачи авторской мысли, в стихах же больше места для полета фантазии и проявления поэтического таланта переводчика.
Жуковский при этом проявлял удивительный такт и стремился к достижению баланса, обеспечивающего гармоничное слияние двух авторских Я. В своём письме к Н. В. Гоголю он так высказывался по этому поводу: «У меня почти всё чужое или по поводу чужого, — и всё, однако, моё». Благодаря этому европейские стихотворения и баллады становились под пером Жуковского близкими, понятными и привлекательными для русского читателя. Этот феномен был тонко подмечен Гоголем: «Не знаешь, как назвать его, — переводчиком или оригинальным поэтом. Переводчик теряет собственную личность, но Жуковский показал ее больше всех наших поэтов... Каким образом сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность — это загадка, но она так и видится всем... Появление такого поэта могло произойти только среди русского народа, в котором так силен гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу всё, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами».
Переводил Жуковский с английского, немецкого, итальянского языков, знакомя читателей с творчеством Гете, Шиллера, Скотта, братьев Гримм… Он перевел байроновского «Шильонского узника», создал стихотворный перевод немецкой повести Фуке «Ундина», переложил на русский язык Гомера... Возможно, успех переводов Жуковского объясняется еще и его восприимчивостью к мелодике переводимого произведения, к умению не только её почувствовать, но и воспроизвести средствами русского языка. Литературовед Г. А. Гуковский об этом так писал: «Жуковский создает музыкальный словесный поток, качающий на волнах звуков и эмоций сознание читателя; в этом музыкальном потоке, едином и слитном, как и единый поток душевной жизни, им выражаемый, слова — это ноты».
Характерным примером того, как В. А. Жуковский оттачивал свое переводческое мастерство, можно назвать созданную им трилогию «Ленора», «Людмила», «Светлана» по мотивам баллады Г. Бюргера. Если «Ленора» - это строгое следование авторскому слогу и стилю, то «Людмила» - более вольное переложение, а «Светлана» - удивительный пример переосмысления сюжета в русском народном стиле: мистическое и жуткое смешивается с реальным и светлым, страх и тоска сменяются радостью. Певучий и легкий слог, динамичный сюжет не оставили читателей равнодушными, и до сих пор радуют душу всем знакомые строчки:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили…
Здесь уже никакой мрачной мистики. Повествование так и льется, легкое, естественное, родное. Само название намекает на счастливый конец истории.
Василий Андреевич Жуковский открыл российскому читателю лучшие поэтические произведения мировой литературы, при этом ему удавалось во всей полноте передавать колорит оригинального произведения: вспомним хотя бы его перевод «Лесного царя» И. Гете или баллады И. Шиллера «Кубок». В стихотворениях западных авторов, маститых и не очень известных, Жуковский с его пылким воображением находил много привлекательного для себя, но его литературные друзья эту тягу не разделяли. Нередко звучали упреки в том, что он распыляет свое дарование. Так, К. Батюшков очень переживал о писательской судьбе Жуковского и в письмах к современным литераторам сетовал: «Баллады его прелестны, но балладами не должен себя ограничивать талант редкий в Европе», – писал он Н. Гнедичу, а П. Вяземскому жаловался на то, что Жуковский увлечен переводами с немецкого: «Слог Жуковского украсит и галиматью, но польза какая, то есть, истинная польза? ... Не лучше ли посвятить лучшие годы жизни чему-нибудь полезному, то есть таланту, чудесному таланту?.. Правда, для этого ему надобно переродиться. У него голова вовсе не деятельная. Он все в воображении».
Но в том-то и проявлялась природа таланта Жуковского, что посвящал он свое время только тому, что отзывалось в его сердце. Писать для того, чтобы увековечиться, в его задачи не входило. Меж тем более деятельные и практичные друзья-литераторы не оставляли попыток вернуть поэта на путь истинный. П. А. Вяземский проявлял искреннюю заинтересованность в том, чтобы Жуковский взялся за ум: «Соберись с силами и напиши мне, что делать думаешь, как жить будешь. Сердись или нет, а я все одно тебе говорю: продолжать жить, как ты жил, совестно тебе. Отряхнись!.. В тебе то и беда, что ты поэзию свою разносишь повсюду с собою. Жасмин жасмином остается и в конюшне, но какая от него прибыль? Подумай, что ты сделал для славы своей и отечества в течение этих пяти или шести лет? Накидал несколько цветов на истуканов… Не забудь при том, что ты в самой поре мужества: теперь пора резать для потомства... В тебе остается силы только на Геркулесовский подвиг. Тут ты опять окрепнешь» (1822 г.).
Жуковский впоследствии совершил-таки «Геркулесовский подвиг» – перевел «Одиссею» Гомера и приступил к переложению на русский язык его «Илиады». Не зная греческого, Жуковский вынужден был переводить с немецкого подстрочника, а в этом случае передать мелодику оригинального текста гораздо сложнее. Работа над «Илиадой» захватила Жуковского уже на закате жизни, дело осложнялось прогрессирующей слепотой поэта, но Василий Андреевич не оставлял надежды завершить начатое. Понимая, что этим трудом он оставляет о себе память, поэт писал: «…я все-таки, когда отделаюсь от своей педагогической работы, переведу Илиаду: тогда после меня останется прочный монумент моей жизни. Дать отечеству чистого Гомера есть великое утешение. Хотя заживо я не буду иметь никакой славы, но Гомер, и с ним мой голос, отзовутся в потомстве отечества».
«Илиада» и «Одиссея» в совокупности, по мысли Жуковского, должны были во всей полноте представить русскому читателю картину античного мира, по-детски красочного, гармоничного, многомерного. Эта цель была достойна его таланта. В одном из писем он признавался: «Единственною внешнею наградою моего труда будет тогда сладостная мысль, что я (во время о́но родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь Эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого».
К сожалению, замысел не был завершен. Но и без того поэтический мир, созданный воображением и талантом Василия Андреевича Жуковского, представляет собой такую многокрасочную палитру, которая завораживает и увлекает самого искушенного читателя. В ней, как в волшебном калейдоскопе, проступают одна за другой разные грани мировой поэзии, ставшие доступными российскому читателю благодаря его незаурядному таланту.
Автор: Тамара Скок
