В 1915 году Ромен Роллан стал лауреатом Нобелевской премии по литературе «За высокий идеализм литературных произведений, за сочувствие и любовь к истине». Самоотверженный труд писателя на литературном и общественном поприще снискал ему всемирную славу.
Ромен Роллан. Изображение: mos.ru
Активная включенность писателей прошлого века в решение проблем своего времени поистине впечатляет. Многие откликались на происходящее в мире, перенося события на страницы собственных художественных текстов, но были и те, кто без остатка отдавался борьбе за сохранение человеком лучшего в себе и использовал для этого любую возможность. Ромен Роллан из их числа.
Говорят, стиль автора должен быть узнаваем. Перо Толстого не спутаешь с манерой Чехова, а Гоголь сильно отличается от Горького. Причем стиль изложения настолько соприроден автору, что способен «просвечивать» в текстах любого жанра: публицистике, дневниках и письмах, не говоря уже о художественных произведениях. У Роллана палитра стилистических средств настолько богата, что поражает воображение. Он способен очень убедительно говорить голосами разных эпох. У этого феномена есть объяснение: Роллан искренне полагал, что его писательский дар дан ему для того, чтобы «озвучить» тех, кто уже покинул этот мир, не успев высказаться в полной мере.
Будучи личностью разносторонней, Ромен Роллан писал исторические очерки, анализировал природу музыкального творчества, решал насущные социальные проблемы, вел активную переписку с людьми из разных стран, занимал непримиримую антифашистскую позицию, изучал природу общественных явлений… Все это многообразие впечатляет само по себе, но особенно восхищает продуктивность писателя, если принять во внимание то, что он, мягко говоря, не отличался хорошим здоровьем. Когда Роллана пригласили посетить Советский Союз летом 1935 года, этот факт был учтен принимающей стороной, и к французскому писателю был приставлен персональный доктор. В своем московском дневнике Роллан отмечал: «Едва ступив на советскую землю, я попадаю под отеческую опеку Совета народных комиссаров, который меня принимает... На пограничной станции нас ждет салон-вагон с врачом – директором Кремлевской больницы – д-ром Левиным и секретарем... С первых же шагов, по пути к машине, начался обстрел фотографов, и он не кончился вплоть до моего отъезда из Москвы. Несмотря на принятые предосторожности, чтобы скрыть час моего приезда и избежать толпы, перед выходом (с вокзала) нас ждет и приветствует множество людей... Все удобства... Нас завалили слугами: сиделка, повар из Кремля и т. д.»
Создание иллюзии «В СССР всё просто замечательно» начиналось с момента прибытия в СССР важного зарубежного гостя. Как правило, на вокзале его встречали толпы восторженных поклонников, затем с размахом и невиданной щедростью устраивались официальные приемы, банкеты и встречи со значимыми персонами или «группами лиц». Для ознакомления с советской действительностью (под неусыпным контролем НКВД) организовывались поездки по СССР, лекции, собрания представителей всевозможных профессиональных и общественных объединений.
Одна из таких встреч с Ролланом нашла отражение в книге известного режиссера и киносценариста Михаила Ромма «О себе, о людях, о фильмах». В июле 1935 года, когда Роллан гостил у Горького на его подмосковной даче «Горки», писателей посетила довольно многочисленная, человек 12–15, делегация кинематографистов. Интересно, как наблюдательный Ромм рисует портреты двух мэтров от литературы, попутно воспроизводя свои впечатления от встречи: «”Горки” — барская усадьба: парк, большой дом, просторное каменное крыльцо с колоннами. Мы вошли в огромную столовую нижнего этажа, в ней было пустовато: длиннейший стол, стулья и больше ничего, только в одной из стен прорезаны аппаратные окошечки, видимо, для киносеансов. Почти тотчас же спустился сверху Горький. Я видел его в домашней обстановке впервые. Очень высокий, широкоплечий, чуть сутулый, он был одет в просторный серый пиджак. Длинные сухощавые руки были очень выразительны. Держался он поначалу чуть мрачновато, искоса поглядывая на собравшихся, покашливал и беспрерывно курил сигареты. Впечатление спокойной наблюдательности исходило от него. Он был и не был похож на свои портреты. “Окал”, но не был нисколько мужиковат, скорее — ученый, академик. Сел не во главе стола, а где-то посередине, устроившись на стуле чуть боком, уложил свои длинные ноги одна на другую, оперся на локоть, закурил, без всякого стеснения ждал от нас начала беседы. Беседа поначалу не клеилась. Кто-то спросил, как здоровье Роллана. Горький коротко ответил: — Плохо. Кто-то сказал: — Вероятно, он скоро устанет от беседы. Каким образом нам понять, что пора удалиться? — Он сам скажет, — спокойно сказал Горький. — Он скоро помрет. У него туберкулез. Такие люди не стесняются. Он помолчал. — Небось, думаете: вот злой старик! У самого туберкулез, а другого хоронит, — он усмехнулся. — У меня, видите, легочный туберкулез. Это в моем возрасте не опасно. С легочным туберкулезом я могу прожить очень долго. Вот даже курю… А у Роллана мелиарный туберкулез. Уже перешел на желудок. Ему осталось жить месяца два-три…» (Горький умер через год. Роллан переживёт его на восемь лет.) «Вошел Ромен Роллан с женою. Несмотря на жаркий летний день, он был в длинном черном сюртуке, под сюртуком был надет черный вязаный жилет и серый пуховый шарф. Лицо Роллана поражало своей породистостью, аристократической лепкой: горбатый гасконский нос, высокий белый лоб, редкие, зачесанные назад волосы, длинные, тонкие белые пальцы. Ощущение некоторой чопорности, приподнятости, какого-то изысканного величия исходило от этого человека: орлиная посадка гордо поднятой головы, прохладный взгляд… Роллан сел очень близко от меня, и я мог внимательно разглядеть его: лицо усталое, больное, виски ввалились. Движения очень медленные, но взгляд ясный, пристальный, проницательный».
Известно, что во время визита в СССР Роллан встречался со Сталиным (ранее подобные аудиенции были у вождя с Бернардом Шоу и Гербертом Уэллсом). Эти встречи имели большой резонанс в западной прессе, чем и были привлекательны для тех, кто занимался продвижением образа СССР как передового государства. Однако происходящее в России многими за рубежом воспринималось с недоверием. На это и обратил внимание Роллан в своей речи, обращенной к Сталину. В частности, писатель высказал мысль, которую даже сейчас можно назвать своевременной: «Не нужно ждать от французской общественности, даже сочувствующей вашей стране, диалектики мышления, столь свойственной гражданам СССР. По своему темпераменту француз – прямолинейный резонер и теоретик, а не практик. Нельзя забывать об этом, если хочешь его убедить. Французский народ в своем большинстве привык рассуждать. Ему необходимо терпеливо разъяснять причины совершаемых деяний.
Если мне позволят, то я хотел бы заметить, что в СССР мало заботятся о том, чтобы разъяснять иностранным друзьям причины тех или иных поступков. Разумеется, в них есть своя логика, справедливая и неумолимая. Но, кажется, политики не интересуются тем, чтобы выявить её. На мой взгляд, это серьезное заблуждение, в результате возможна – и возникает – неверная или заведомо ложная интерпретация тех или иных действий, повергающая в сомнение тысячи сочувствующих на Западе. И именно потому, что сам в последнее время был свидетелем этого во Франции, я должен Вам об этом сообщить.… Зачем допускать нагноение раны, если занозу можно вытащить сразу?» Похоже, что к Роллану не очень-то прислушались.
Отзывчивость и «включённость» Роллана привела к тому, что после визита в СССР он стал получать множество писем не только от деятелей литературы, но и от политиков, руководителей разного ранга, журналистов, редакторов, которые просили мэтра высказаться по поводу тех или иных достижений Советского Союза, например, о досрочном выполнении очередной пятилетки. Французский писатель старался объяснить своё отношение к подобному эпистолярному взаимодействию: «Передайте же мои извинения нашим друзьям в СССР. Пусть они не сомневаются в моей преданности. Я вижу, что они жалуются на одиночество, в котором их теперь оставляют. Они должны понять, что у Запада много своих забот; он должен думать о своей собственной судьбе, о завтрашнем дне, полном опасностей. Наше бдение под угрозой агрессии черных и коричневых банд оставляет мало места для празднования третьего пятилетнего плана СССР. Мы счастливы, что он осуществляется, что из года в год все более крепнет великий Союз Социалистических республик. Но именно у нас будет дан — он уже идет — самый значительный в мире бой».
Надо сказать, что принимали с размахом не только Роллана. М. Айелло в статье «Очарованные странники», размещенной в журнале «За рубежом» (1994, № 4), пишет, что способы влияния на представления западных интеллектуалов, с одной стороны, были просты, а с другой – действенны, поскольку обеспечивали им путешествия по «воображаемой, а не реальной стране "реального социализма"». Эта мысль звучит и в статье Т. В. Краевой «Французские левые интеллектуалы и Советский Союз: механизмы взаимодействия и литературные контакты в 1920-х–середине 1930-х гг.». Так, исследователь отмечает: «Конец 20-х – середина 30-х гг. – период постоянного паломничества французских интеллектуалов в СССР, среди которых были крупнейшие представители западной культуры: Р. Роллан, А. Барбюс, Л. Дюртен, Ш. Вильдрак, Ж. Дюамель, А. Мальро, Ж.-Р. Блок, А. Жид, Ж. Геенно, А. Шамсон и многие другие. Со второй половины 20-х гг. XX в. советское руководство на волне антифашизма старалось создать благоприятный образ и привлечь интеллектуалов на более широкой левой основе. Появился новый аспект во взаимоотношениях с левыми интеллектуалами Франции – целенаправленное воздействие на их представления об СССР и коммунизме в целом».
Анализ таких литературных журналов СССР, как «Интернациональная литература», «Звезда», «Новый мир» и «За рубежом» позволяет говорить о том, что в 30-е годы прошлого века французские писатели были желанными авторами на страницах советской периодики. Конечно, публикации отбирались с пристрастием и снабжались анонсами, расставляющими «нужные акценты».
Так, например, журнал «За рубежом» (№ 3, 1936 г.) разместил отрывок из эссе Р. Роллана «Застольная беседа с Бетховеном», сопроводив публикацию редакторским предисловием. В нем, в частности, говорилось: «На общем фоне литературы ХХ века этот писатель выделяется не только как большой мастер художественного слова, но и как человек, имя которого является символом моральной чистоты и идейной неподкупности. Трудный путь Р. Роллана, приведший его в конце концов к пролетарской революции, олицетворяет путь к рабочему классу, которым идут широчайшие массы и передовые люди интеллигенции Запада…» Высказывание вполне в духе времени, но причисление Роллана к пролетарскому движению было все же большой натяжкой. Сам писатель был иного мнения о своих политических взглядах. Но вернемся к редакторскому предисловию: «Мы печатаем одну из последних работ Р. Роллана, его этюд «Застольная беседа с Бетховеном». В зрелом творческом возрасте Роллан снова возвращается к теме «Бетховен», которая ознаменовала начало его творчества. Роллан начал свою деятельность биографией этого великого композитора. В предисловии к книге «Бетховен» он так характеризовал наступление враждебной его творческому духу эпохи империализма: “Воздух вокруг нас отяжелел. Старая Европа цепенеет в гнетущей и отравленной атмосфере. Мир умирает в своем трусливом и отталкивающем эгоизме. Мир задыхается. Распахнем же окна. Впустим свежий воздух. Вдохнем дыхание героев”. В поисках “героев“ Роллан обратился к биографии Бетховена, чья музыка в значительной мере отвечала потребностям революционной демократии эпохи Великой французской революции. Роллана пленяет в Бетховене независимость художника и гражданина...»
Возвращаясь к мысли о желании Роллана «дать голос» людям, ушедшим в небытие, следует привести такое высказывание писателя от 1930 года: «На моем бетховенском пути я встретил немало образов, остановивших меня; у них было что рассказать мне, а я всегда готов слушать: я родился, чтобы стать поверенным живых и мертвых».
Разброс при этом довольно велик, и автор как «поверенный» воссоздает в своих произведениях разные миры, воспроизводит голоса разнообразных эпох. Так, его ранние пьесы написаны в духе античности и древней истории; в пьесах рубежа XIX-XX веков звучат социально-философские проблемы реального времени; в книге «Народный театр» слышны призывы к обновлению искусства; в биографических произведениях психологические портреты героев «звучат» в контексте их музыкального творчества («Жан-Кристоф», «Жизнь Бетховена»).
Отдельного упоминания заслуживает образец «галльской весёлости», заслуживший любовь читателей во всем мире, - «Кола Брюньон» (1918). В предисловии к повести автор признавался, что вынужден был после побывки в Неверской Бургундии, родных краях, которых не видал с дней юности, отложить все свои дела и приняться за написание «дерзкого» романа. По словам Роллана, соприкосновение с родиной разбудило в нем прошлое, которое он считал уснувшим навеки, «всех Кола Брюньонов, которых я ношу в себе. Мне пришлось говорить за них. Эти проклятые болтуны не успели, видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из внуков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним вздыхали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался…» И стихия народного языка вырвалась на волю.
Вот колоритная речь главного героя романа, столяра из Кламси, в духе позитивного отношения к миру рассказывающего о своих взаимоотношениях с женой: «Она меня бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут‑то было: я слишком ценю свой покой и не настолько глуп, чтобы из‑за слов огорчаться хоть на грош. Идет дождь – пусть идет. Гремит гром – пою на весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во весь рот. Почему бы ей не орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не желаю.
Завел жену – забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я буду тянуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и не покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть себе чирикает: у всякого своя музыка». За филигранную работу с текстом, конечно, надо сказать спасибо переводчику экстра-класса Михаилу Лозинскому.
Интересен отзыв Горького на эту повесть, в котором он сравнивает Роллана и Толстого, причем не в пользу последнего: «Это, может быть, самая изумительная книга наших дней. Нужно иметь сердце, способное творить чудеса, чтобы создать во Франции, после трагедий, пережитых ею, столь бодрую книгу — книгу непоколебимой и мужественной веры в своего родного человека, француза. Я преклоняюсь перед Романом Ролланом именно за эту его веру, которая звучит во всех его книгах, во всём, что он делает. Для меня Р. Роллан уже давно Лев Толстой Франции, но Толстой без ненависти к разуму, без этой страшной ненависти, которая была для русского рационалиста источником его великих страданий и так жестоко мешала ему остаться гениальным художником».
Заметим, что по мотивам повести Роллана Дмитрием Кабалевским была написана опера, которая считается одной из вершин его творчества, - «Мастер из Кламси» (1938).
Отдельного внимания заслуживают книги, созданные Ролланом в дань уважения к великим творческим личностям, оставившим след в истории: «Жизнь Бетховена» (1903), «Жизнь Микеланджело» (1907), «Жизнь Толстого» (1911), «Махатма Ганди» (1923). Была им создана и статья «На смерть Ленина» (1924). Эта статья позволяет узнать отношение Роллана к вождю мировой революции: «Я не разделял идей Ленина и русского большевизма. Но именно потому, что я слишком индивидуалист, чтобы присоединиться и слишком идеалист, чтобы присоединиться к марксистскому кредо и его материалистическому фатализму, я придаю огромное значение великим личностям и горячо восторгаюсь личностью Ленина. Я не знаю более могучей индивидуальности в современной Европе. Его воля так глубоко взбороздила хаотический океан дряблого человечества, что еще долго след не исчезнет в волнах, и отныне корабль, наперекор бурям, устремляется на всех парусах вперед, к Новому миру. Никогда еще после Наполеона европейская история не знала такой стальной воли. Никогда еще, со своих героических времен, европейские религии не знали апостола столь несокрушимой веры». Кстати, в сборнике эссе и статей «Спутники» (1936) Роллан, перечисляя тех, кто оказал особое влияние на его творчество, упомянул Шекспира, Гёте, Льва Толстого, Виктора Гюго и… Ленина.
Когда не стало Горького, Роллан был потрясен. В своем дневнике он с горечью признавался: «Нет, я сам не знал, как глубока моя привязанность к Горькому! Она открылась мне лишь после утраты друга. Наша взаимная привязанность встает теперь в трагическом свете. Я с острой болью чувствую, что я жил надеждой на новую встречу в будущем году. И я уверен, что Горький тоже меня ждал. Час нашего прощания в конце июля 1935 года на вокзале в Москве был началом нашего подлинного взаимного сближения. Мы предвидели его. Я учился русскому языку, чтобы разговаривать с ним с глазу на глаз. Мы так много могли доверительно сказать друг другу! Ведь он был очень одинок, дорогой Горький, и его сердце было переполнено грустью и нежностью, которыми он не мог поделиться с теми, кто его окружал. Он поделился бы со мной, а я с ним. Ну вот! А теперь все кончено, навсегда… Я не нахожу утешения. Мысль об умершем друге то и дело накатывается на меня – и не отпускает».
Через год после смерти Горького Роллан написал о нем статью, но из-за немецкой оккупации она не могла быть опубликована и появилась на страницах еженедельника «Les Lettres françaises» («Французская литература») лишь в июне 1948 года, через три с половиной года после смерти самого Роллана. В ней говорилось: «Мне очень трудно писать о Максиме Горьком, именно потому, что он был мне дорог как друг и боль, вызванная его смертью, еще очень остра. Время, истекшее с тех пор, не смягчило этой боли, – напротив, я все сильнее чувствую, насколько непоправима утрата. Независимо от моей личной привязанности, я сегодня лучше понимаю, какое важное место он занимал, – теперь, когда его нет, никто не сможет его заменить.
Были и другие писатели, которые могли, как Толстой, излучать на весь мир свою апостольскую мысль или, как Вольтер, вести армию смеющегося разума на приступ недоброго старого мира. Но никто никогда не умел, подобно Горькому, осуществлять связь между самой мощной Революцией, когда-либо всколыхнувшей землю, и веками всемирной культуры. В Советском Союзе он стал как бы верховным распорядителем Литературы, Науки и Искусства…
Глубинный смысл его существования заключался в движении, небезболезненном, но непрерывном, от предельно независимого анархического индивидуализма – к гуманизму высшего типа, который отождествляет себя с коллективом, безостановочно идущим по пути прогресса. Он разрешил этот конфликт в самом широком и плодотворном духе. Он связал воедино народные массы, вчера еще прозябавшие в бескультурье, с интеллигенцией, которая была равнодушна к народу и замыкалась в кастовом избранничестве. Благодаря ему интеллигенты, … отказавшись от своих привилегий, вошли в ряды народа, не для того, чтобы быть ими поглощенными, а чтобы почерпнуть там новую силу и радость, которую они передают другим». Так Роллан, уже покинув этот мир, все же воздал должное своему другу, единомышленнику и собрату по перу в полном соответствии со своей миссией «поверенного живых и мёртвых».
Автор: Тамара Скок
Публикация подготовлена для специальной рубрики «”За рубежом” – на связи с миром», созданной к 95-летию со дня учреждения и к 65-летию со дня возобновления издания «За рубежом». Материалы рубрики позволят отследить взаимодействие писателей разных стран с изданием «За рубежом» и лучше понять роль литераторов в решении социальных проблем своего времени. Статьи и заметки доступны для чтения на портале международного проекта TV BRICS «Современный русский» oshibok-net.ru и на сайте zarubejom.ru
