Издание «За рубежом» к 95-летию со дня учреждения и к 65-летию со дня своего возобновления приурочило ряд публикаций, созданных совместно с международным проектом TV BRICS «Современный русский». Статьи и заметки позволят отследить взаимодействие писателей разных стран с изданием «За рубежом» и лучше понять роль литераторов в решении социальных проблем своего времени.
Эрнест Хемингуэй (1957). Фото: Юсуф Карш. Источник.
Открыватель «необозримых горизонтов»
В русском культурном коде есть много общего с тем, о чем писал Хемингуэй. И хотя писатель никогда не был в нашей стране, его творчество каким-то удивительным образом совпадает с тем, что ищет читатель, живущий в России, оно соприродно нам, потому и популярно уже почти сто лет.
Юрий Домбровский, писатель и критик, сопоставляя вклад в мировую литературу русских классиков и американского писателя Э. Хемингуэя, отмечал, что психологический реализм Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова и других титанов литературы был долгое время «вершиной и концом психологической прозы в том смысле, что дальше идти уже некуда», но Хемингуэй словно дополнил художественную реальность, снабдив текст подтекстом. Домбровский характеризовал этот прием как драматургический, открывший для писателей «новые необозримые горизонты» и породивший немало последователей.
К середине двадцатых годов прошлого века писателем был выработан особый художественный приём, который стал визитной карточкой хемингуэевской прозы. Так называемый «принцип айсберга», когда «для каждой показанной части есть семь восьмых этого под водой», позволял убрать из текста или сильно «проредить» различного рода описания, толкования или рассуждения. При этом читателю предлагалось самому прочувствовать, додумать, «увидеть» недосказанное автором. «Можно опустить что угодно, если опускаешь сознательно, и опущенный кусок усилит рассказ, заставит людей почувствовать больше того, что они поняли», - разъяснял свой подход Хемингуэй. Такое сознательное приглашению к соавторству подкупило читающую публику и послужило формированию новой культуры чтения – не потребительского восприятия, а сотворчества.
Хемингуэевкий стиль пришелся по душе творческим натурам именно тем, что был весьма кинематографичен: авторское повествование воспринималось как нанизывание, смена картин. Визуализированные фрагменты склеивались в пёструю событийную ленту, оживали благодаря кратким диалогам, а время и события находили выражение в четко обозначенных и скупых штрихах-деталях: запахах, звуках, цветовой гамме… В романе «Прощай, оружие!», несмотря на отсутствие развернутых описаний, можно явственно почувствовать атмосферу войны и свойственную ей бесприютность, зыбкость бытия: холодное мглистое утро, мокрый гравий, трава в инее, серые санитарные машины, «запахи взрывчатки и развороченной глины», тускло-желтое солнце, погибший лес, где остались лишь пни и расщепленные снарядами стволы деревьев… Невозможно нормально поесть, потому что вино отдает ржавым металлом, а кусок сыра весь в мелком битом кирпиче. Нельзя полностью отдаться чувству, ибо сегодня невеста пишет возлюбленному письмо, а завтра узнает, что желанного жениха больше нет, «его разорвало на куски», и всё, что от него осталось, - это принадлежавшая ему когда-то тонкая ротанговая тросточка. Почти невесомая, но такая важная деталь. Воображение уже само может дорисовать её, встраивая в картины довоенного прошлого или в сцены возможного (при ином раскладе) будущего…
«Интересно. Печатать нельзя»
О том, с какими трудностями было связано распространение в СССР переводных романов Хемингуэя, людям, знакомым с методами работы советской цензуры, рассказывать не надо. Еще в конце двадцатых годов прошлого века Горький рекомендовал Государственному издательству обратить внимание на книги Хемингуэя. Литературовед Р. Орлова пишет, что «журнал “Читатель и писатель” напечатал рассказ “Боксер” в плохом переводе с французского, а “Вестник иностранной литературы” — первое сообщение о книге “Мужчины без женщин”», но всё же ни тогда, ни тремя десятилетиями позже широкого распространения книги американского писателя так и не получили. Причиной этого было «недостаточно идеологически выверенное» изображение коммунистов и их методов борьбы: мало героического, много неприглядного. Показательный пример – роман «По ком звонит колокол», прочитанный Сталиным и снабженный резолюцией: «Интересно. Печатать нельзя». Управление пропаганды и агитации посчитало, что роман «отражает превосходство буржуазно-демократической идеологии над коммунистической». Возражали против печати книги и лидеры испанских коммунистов, в частности, Долорес Ибаррури. Однако официальный запрет не отрезал роману путь к нашему читателю: одна из машинописных копий исчезла из спецхрана и очень скоро распространилась самиздатовским способом. Лишь в середине шестидесятых годов роман вышел без купюр, но весьма ограниченным тиражом и с грифом «секретно». Это не помешало распространению издания в литературной и артистической среде, однако для массового читателя роман еще оставался недоступным. Цитировать Хемингуэя было особым шиком, ведь понятно будет лишь избранным - свободолюбивому, но довольно узкому кругу причастных, читающих почти недоступную зарубежную литературу.
Кинематографичность произведений популярного в артистической среде писателя иногда порождает вопросы об аллюзиях в текстах Хемингуэя и эпизодах советских фильмов. Вспомним знаменитый диалог влюбленных в романе «По ком звонит колокол»: «Поцелуй меня чуть-чуть. - Я не умею. - Ну просто поцелуй. Она целовала его в щеку. - Не так. - А куда же нос? Я всегда про это думала - куда нос? - Ты поверни голову, вот... Мой маленький зайчонок». Очень похоже на то, что слышали советские зрители из уст главных героев в финале фильма «Девчата»: «Теперь ты меня поцелуй… - Я все думала, как это люди целуются. Им же носы должны мешать… - Девчонка ты еще совсем…» Таких слов в романе Б. Бедного, по которому был снят фильм, нет. Так что это наверняка можно считать кинематографическим приветом зрителям, относящим себя к читателям-почитателям Хемингуэя, как и строчку из песенки «московского гостя» Жени Лукашина «Иметь или не иметь», почти совпадающую с названием романа Хемингуэя «Иметь и не иметь», в котором главный герой тоже по стечению обстоятельств круто меняет свою судьбу.
Почти как Байрон
Р. Орлова в книге «Хемингуэй в России. Роман длиною в полстолетия» пишет, что увлечение Хемингуэем несколько напоминало русский байронизм двадцатых-тридцатых годов XIX века, когда «появился целый поток русских поэм и романов в байроническом духе» и когда «можно было не только прочитать строки, навеянные английским поэтом, но и встретить “байронического” героя на улицах Москвы, Петербурга, провинциальных городов России, встретить в салоне, в дворянском собрании, в гвардейском полку. Подобно прадедам, накидывавшим гарольдов плащ, советские читатели тянулись к далекому Хемингуэю; привлекал не только и не столько литературный стиль, сколько поведение героев, его собственные поступки».
Хемингуэй, впитавший немало от «всемирно отзывчивой» русской литературы, можно сказать, отплатил ей той же монетой, сам став своеобразным «донором» для новой волны литераторов России. Эпигоны намеренно или невольно подражали его оригинальному стилю и манере письма, перенимали взгляды на общество и роль в нем человека, копировали философские взгляды, отношение к жизни. Среди самых талантливых последователей «Папы Хэма» критики единодушно называют Сергея Довлатова. К хемингуэевским приемам – немногословию, недосказанности, лаконичности, диалогичности – Довлатов добавил своеобразный авторский горьковатый юмор. Его герои не романтичны и не отличаются героизмом, но в рутине и обыденности выжить и остаться человеком порой еще сложнее, чем в бою с врагами. Хемингуэй прав, когда говорит: «Нет на свете дела труднее, чем писать простую, честную прозу о человеке».
Существует такой литературоведческий анекдот, согласно которому Хемингуэй, отвечая на вопрос, кого из писателей он считает своим учителем, якобы дал ответ: «Конечно, Платонова». Подтверждения этому нет, но надо отметить тот факт, что в Америке Андрей Платонов стал известен после выхода в 1936 году в англоязычной версии советского журнала «Интернациональная литература», где был опубликован его рассказ «Третий сын». В следующем году этот же рассказ вошел в авторитетный бостонский художественно-библиографический сборник, знакомящий англо-американских читателей с лучшими образцами мировой литературы. Исследователи отмечают, что в этом сборнике тексты Платонова и Хемингуэя соседствовали, и это не случайно: авторов объединяло стремление к правдивому изображению жизни, лаконизм повествования, внимание к поведению человека в переломные моменты жизни.
Что делало образ писателя привлекательным для советского читателя?
Ритм, в котором он жил. Многогранная личность, Хемингуэй погружался в самые разные сферы жизни, становился участником ключевых событий своего времени, где бы они ни происходили: в Греции, в Испании, Италии... Он был военным корреспондентом, принимал участие в боях, видел все ужасы смертоубийства, и за его фразой «Нет ничего хуже войны» столько страшных картин и горьких размышлений очевидца. Он наблюдал за людьми, находящимися в экстремальных ситуациях и, прежде всего, за собой, за своими чувствами и мыслями. В бытность газетчиком и городским репортером он тоже много повидал, пережил, понял и сделал вывод: «Есть вещи и хуже войны: трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».
Хемингуэй был отличным охотником. В его доме-музее можно увидеть немало трофеев, демонстрирующих отвагу и мастерство стрелка. Он был любознателен. Например, его интересовал феномен корриды, причем настолько, что он полностью погрузился в историю вопроса и по материалам исследования намеревался издать чуть ли научную монографию о бое быков, снабженную глоссарием.
Хемингуэю было не занимать мужества и терпения. Он имел множественные осколочные ранения и черепно-мозговые травмы, был контужен, терял зрение и способность ходить, неоднократно попадал в авиа- и автокатастрофы. Выкарабкивался, продолжал жить и работать. Это, безусловно, делало его как человека образцом для подражания.
Кроме того, Хемингуэй – это стиль и мужская привлекательность. Чего стоит только его знаменитый фотопортрет, где писатель запечатлен в свитере грубой вязки и напоминает не то полярника, не то бородатого шкипера, морского волка. Фото пришлось многим по душе, потому что совпало с неким обобщенным образом, существовавшим в русской культуре прошлого века. Этим портретом можно было проиллюстрировать книги про отважных покорителей северных льдов или про геологов-романтиков. Ясно, почему он стал атрибутом жилищ шестидесятников, уделявших особое внимание стилевому оформлению пространства. Пожалуй, Гагарин, Че Гевара и Хемингуэй – самые популярные лица советской оттепели.
А его паспортное фото? Яркий брюнет, скуластый, с волевым подбородком и уверенным взглядом красивых глаз, чрезвычайно хорош собой. Добавить к этому описание его внешности, оставленное современниками – широкоплечий, мужественный, уверенный в себе, с мягким голосом – и становится понятно, что на любовном фронте Эрни был не только победителем, но и желанным трофеем. Об этом можно почитать у Бернис Керт в книге «Женщины Хемингуэя. Те, кто его любил – жены и другие». В жены себе он, по собственному признанию, выбирал только сильных, здоровых и счастливых женщин, «крепких, как кремень». При этом в письме другу, известному критику Максвеллу Перкинсу Хемингуэй писал: «Мой тебе совет: женись как можно реже и никогда не женись на богатой стерве». Этот посыл очень похож на напутствие князя Андрея молодому Пьеру Безухову в романе Л. Толстого: «Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, … а то ты ошибешься жестоко и непоправимо».
К слову, в русской прозе Хемингуэй находил то, что было ему знакомо и интересно как человеку бывалому: «У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого». Он был знаком и с современной ему советской прозой. Прочитав «Конармию», признал: «Стиль Бабеля даже лаконичнее моего». Тут самое время назвать того, кому мы должны сказать спасибо за знакомство с творчеством Хемингуэя.
Иван Александрович Кашкин
Иван Кашкин относится к плеяде русских переводчиков высочайшего уровня. Это не «почтовые лошади просвещения», по меткому выражению А. С. Пушкина, это те, кто, во-первых, ощущает тесную связь с переводимым автором, а во-вторых, не может не переводить, воспринимает эту деятельность как миссию, потребность соединять разные культуры и миры. Кашкин и Хемингуэй во многом совпали, они были ровесниками, людьми своего века. «Кольцо тугих рукопожатий / Наручником сжимает рот», - пишет И. Кашкин. «Век требовал, что мы пели и чтоб прикусили свой язык», - вторит ему Э. Хемингуэй.
В 1934 году в СССР вышел хемингуэевский сборник «Смерть после полудня», составителем, редактором и автором вступительной статьи к которому был И. А. Кашкин. Тогда же в журналах «3а рубежом», «30 дней» и «Интернациональная литература» появились рассказы Хемингуэя в переводах Кашкина. В 1937 г. «За рубежом» (№ 18 от 25 июля) публикует рассказ «Четыре испанских шофера», в котором ярко проявилась антифашистская позиция американского писателя. Именно это послужило поводом для более активного перевода его произведений в СССР.
Хемингуэю повезло с переводчиком на русский язык, потому что в его лице он нашел еще и непредвзятого литературного критика, и собрата-писателя, и внимательного читателя, и понимающего друга, и даже биографа. Кашкина и Хемингуэя связывала активная переписка, они были полезны и интересны друг другу в профессиональном и человеческом плане. В романе «По ком звонит колокол» даже есть персонаж по фамилии Кашкин, советский журналист, воевавший в Испании. Таким образом Хемингуэй увековечил в своем произведении заморского товарища из Страны Советов, а Кашкин, словно в ответ, создал первую в мире биографию Хэма, причем самую подробную и непредвзятую.
Именно Иван Кашкин заметил душевный надлом своего заокеанского друга, грозящий трагедией. Он, к сожалению, не ошибся в своих предчувствиях. Приятель Хемингуэя журналист Роберт Менинг как-то заметил, что писатель уже приблизился «к своим жизненным сумеркам. Он выглядел старше своих лет. Он пытался подлечить больную печень, треснутую черепную кость, два сдавленных и один сломанный позвонок. Беспокоили Хемингуэя и тяжелые ожоги, полученные в авиационной катастрофе в Уганде. Все эти травмы - добавьте к ним полдюжины ранений в голову, двести с лишним шрамов от шрапнели, простреленную коленную чашечку, раны на руках - наложили свой отпечаток...» Но дело не только в физических страданиях.
Кашкин в статьях и письмах никогда не заискивавший, не восхвалявший без нужды и часто довольно резко критиковавший, в то же время, что и Роберт Менинг, стал тревожиться о психоэмоциональном состоянии Хемингуэя. В своей статье с красноречивым названием «Трагедия мастерства» он писал: «Душевное равновесие полубольного человека постоянно нарушается, этот человек оторвался от жизни, он остался без корней и чахнет. Все, что было хорошего в нем, превращается во зло. Искусство все еще остается, оно было достигнуто, но кажется, что ему не о чем говорить, кроме как о самом себе и о пустоте в себе». Зацикленность Хемингуэя на вопросах смерти и самоубийства очень беспокоила Кашкина, в то время как сам писатель воспринимал это как дело решенное и самой судьбой предопределённое (в разное время застрелились его тесть, отец и младший брат): «Мужчина не имеет права отдавать Богу душу в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб».
Непримиримый к критикам вообще, к Кашкину Хемингуэй питал большое уважение и считал его «лучшим из всех критиков и переводчиков», которые им когда-либо занимались: «Я думал, что он лучше меня знал, что же я пытаюсь выразить».
Элизабета Левин в работе «В их времена: загадки “переклички через океан” Ивана Кашкина и Эрнеста Хемингуэя» писала, что русский переводчик познакомил советских читателей с первыми публикациями Хемингуэя еще в 1927 году. Кашкин периодически публиковал свои письма-статьи и отрывки из произведений Хемингуэя в «Литературной газете» и «Интернациональной литературе». «В 1959 году Кашкин отредактировал двухтомник «Избранные произведения», в который вдобавок к прежним работам были включены переводы «Иметь и не иметь», «Старик и море», «Пятая колонна», а также многих других рассказов и статей. К сожалению, Кашкину не удалось дожить до публикации романа «По ком звонит колокол», запрещенного в СССР. Он умер в 1963 году, а роман впервые разрешили опубликовать в 1968 году. В жизни Кашкину и Хемингуэю так и не довелось встретиться», - пишет Э. Левин.
Читатель и писатель. Как сложны их взаимоотношения. Как важно совпасть в чем-то главном, важном. Хемингуэй, хоть и является обладателем Нобелевской премии по литературе, нравится далеко не всем. Однако правда жизни, которую он виртуозно изображал, иногда достигала под его пером каких-то космических высот. Писатель Виктор Ремизов справедливо заметил, что творчество Хемингуэя являет собой «странное сочетание большой и не очень большой литературы», что-то трогает, что-то кажется сухим и поверхностным, но при этом «Хемингуэй написал “Старика и море”, а это шедевр мировой литературы. Здесь полная гармония. Перечитывать “Старика и море” — это как слушать великую музыку, под которую всегда хорошо думается».
Да, так и есть. А о природе этой «музыки» Хемингуэй сказал: «Писать на самом деле очень просто. Ты просто садишься перед пишущей машинкой и начинаешь истекать кровью».
Автор: Тамара Скок
